"Борька-дыня, у которого голова с белобрысой челкой
была вытянута вверх и была похожа на дыню. Борька-
моряк, который всегда ходил в матросках разного цве-
та — синей, голубой и белой, и мне это очень нрави-
лось. У меня тоже была синяя матроска, и тогда я
думала, что когда я вырасту, обязательно выйду замуж
за моряка; и у меня, и у моих детей тоже будут ма-
троски, и когда мы будем все вместе идти в матросках,
все люди будут смотреть на нас и завидовать. Смешно!
Хотя у меня и сейчас есть две матроски: белая под
темную юбочку и синяя матроска-платье. Но сейчас я
о другом — о наших детсадовских мальчишках.
Кроме двух Борек в нашей группе детского сада
был еще Эрик. Эти трое мальчишек были моими дет-
садовскими женихами. Мы постоянно были вместе и,
взявшись за руки, вместе ходили, вместе бегали, вме-
сте играли и проказничали. У нас были общие детские
«секреты», и за обеденным столом мы тоже сидели вместе,
и мальчики всегда в общей тарелке с хлебом
высматривали для меня горбушки. Нас постоянно драз-
нили: «Тили-тили тесто, женихи с невестой». Как дав-
но это было! Какие мы были счастливые и беззаботные.
И как неожиданно все, все рухнуло, и мы лишились
всего и сразу…
Началась война, и оба Борьки поехали с нами на
«новую дачу в немцам», где мы и встретились с войной
нос к носу. Что с ними случилось после трагедии в
Демянске и в Лычково, я не знаю. Я их больше ни-
когда не видела, ни в блокаду, ни после войны. Не
встречала я и их родителей, живущих в одном доме с
Эриком. Может, они еще не вернулись из эвакуации,
а может, куда-то переехали.
Эрик не ездил с нами «на дачу к немцам». А так как
я после возвращения с этой проклятой дачи долго бо-лела,
то, когда стала выходить на улицу, была уже
осень, и как-то забылось обо всех моих женихах. Но
однажды в булочной я встретила маму Эрика тетю
Веру. Оказалось, что Эрик не успел уехать к своей
второй бабушке в деревню. Тетя Вера и мама дружи-
ли и работали вместе, и тетя Вера знала, что случилось
с нашими детсадовскими ребятами на новой даче. Вско-
ре Эрик пришел ко мне и принес несколько журналов
«Нива», и мы рассматривали в них картинки. Он оста-
вил мне эти журналы и сказал, что заберет потом. Но
«потом» как-то не случилось. Но я берегла их до само-
го нашего отъезда в эвакуацию. И даже когда Зойка
хотела разжечь ими буржуйку, я их не дала и спря-
тала в комод среди белья, хотя получила от Зойки
приличную затрещину. Но ведь журналы были чужие.
Эрик мог прийти за ними в любое время. Иногда мыс ним
вместе стояли за Хлебом. Но стояния эти были
такие, что разговаривать совсем не хотелось. От голода
просто не хватало сил. Получив Хлеб, мы прятали
его за пазуху, а карточки в рукавички, которые бол-
тались на резинке, пропущенной через рукава пальто,
чтобы они не терялись, и шли домой. До моего дома
мы шли вместе, так как он был ближе к булочной, а
уж дальше Эрик шел один. Их пятиэтажный дом был
в виде каре, внутри которого был наш дом и сараи.
Наш двор был по одну сторону сараев, а их двор по
другую сторону сараев, так что мы жили совсем рядом.
Рядом с парадной Эрика была арка, через которую мы
до войны, взявшись за руки, ходили в детский сад и
обратно. Часто к нам присоединялись оба Борьки, и
тогда, взявшись за руки, визжали от радости и мчались
в свой садик. Теперь мы с Эриком оказались одни.
Тетя Вера, как и моя мама, была на казарменном по-
ложении. Старенькая бабушка, которая жила с ними,
очень болела, и Эрик так же, как и я, ходил за Хлебом
сам, да, наверное, и за снегом для воды тоже сам. Но
наши пути редко пересекались. Сколько прошло бло-
кадного времени, трудно сказать. Все страшное, тяже-
лое и непонятное кажется бесконечным…
Было ужасно холодно, но я тащилась со своей пле-
теной кошелкой в поисках чистого снега для воды. Это
было сложно, так как уборные в домах не работали и
все нечистоты выливали рядом с домами, надо было
идти подальше от домов. Так я забрела в садик возле
нашей детской поликлиники. Это на полпути к наше-
му садику. И вдруг возле заборчика к своей радости
и ужасу увидела Эрика. Он сидел на снегу, скрючив-
шись, с поджатыми ногами, а голова свешивалась на
колени. Шапка валялась рядом, шарф развязан, пальто
расстегнуто и пуговицы на нем были оторваны. Я очень
испугалась, что он замерз и умер. Я повернула его
голову к себе лицом. Оно было совсем белым, исцарапанными
и в синяках, а глаза закрыты. Я начала его
трясти. Заливаясь слезами, я стала варежкой растирать
ему лицо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, под-
няла воротник и шарфом замотала его вместе со ртом
и носом, помня, как меня заматывали от мороза в
Комсомольске-на-Амуре, когда отца посылали туда ра-
ботать. Я стояла перед ним на коленях, обнимала его
за голову и дышала на него, дышала, надеясь отогреть
его от замерзания. Мне и самой-то было очень холод-
но, и колени мои заледенели. Слезы мои быстро за-мерзали
и склеивали ресницы. А дыхание мое… Это
теперь я понимаю, что оно не было спасением для
Эрика. Дыхание мое не могло согреть даже меня, ког-
да я, забравшись под одеяло с головой, старалась на-
дышать туда теплого воздуха, чтобы согреть хотя бы
ладошки. Дома было холодно так же, как и на улице.
Но мне было так жалко Эрика, что я продолжала ды-
шать на него и тормошить, чтобы оживить его, и все
кричала: «Эрик!.. Эрька!.. Эричка!.. Вставай!.. Вставай!..
Ну, вставай же!.. Не умирай!.. Не умирай же!..»
«Эричка, ну, посмотри — это же я, это я, Милочка!..
Вставай!.. Пойдем домой!..» Наконец, он открыл глаза.
Но узнал ли он меня — не знаю. Глаза-то он открыл,
но даже не шевельнулся. Вокруг не было никого, кто
мог бы нам помочь. «Эричка, вставай!..» — причита ла
я со слезами. «Эричка, ну не закрывай глаза… Ну,
пошевелись!» Я запахивала ему пальто, но пуговиц не
было, и пальто снова и снова распахивалось… И вдруг
я услышала чей-то голос: «Что, дочка, не можешь спра-
виться с братишкой?» Я промолчала, что Эрик мне не
брат. Я совсем не надеялась на помощь. Люди были
такие слабые от голода, что, когда человек падал от
слабости, ему уже никто не помогал встать — просто
боялись тоже оказаться на месте упавшего. Но явившийся
нам дядечка поднял Эрика под мышки, встрях-
нул его и попытался поставить его на ноги. Но Эрик
сразу же заваливался. Ноги его не держали совсем.
Дядечка как закричит на него: «Топай ногами, топай!
А то обморозишь ноги, и тебе их отрежут, ну что
тогда делать будешь!» Но Эрик молчал и снова падал.
Мы с дядечкой обхватили Эрика с двух сторон и с
неимоверным трудом доволокли его до нашей кварти-
ры. А вернее, дядечка доволок нас двоих; я так замерз-
ла, что сама еле шевелила ногами. Хороший попал ся
дядечка. Не раздевая Эрика, он положил его на кушет-
ку. Да мы и сами никогда не раздевались, так и жили
в пальто с замотанными платками головами. Ложась
спать, снимали только валенки, чтобы можно было за-
мерзшие ноги прислонять к горячим утюгам. Хорошо,
что Зойка не заругалась, что я притащила к нам по-
луживого Эрика. А дядечка, наверное, решил, что мы
трое родственники. Зойка давно знала Эрика, еще до
войны. Он и раньше приходил ко мне, и не выдала,
что Эрик нам никто. Хорошо, что пока я ходила за
снегом, она успела истопить буржуйку, вскипятить чай-
ник и нагреть утюги. Дядечка напоил Эрика из ложеч-
ки кипятком, снял с него валенки и положил к нога и
к груди под пальто теплые утюги и укутал одеялом.
Потом он достал из кармана кусочек сахара, обмакнул
в воде и положил его Эрику за щеку. Ох, как мне
тогда хотелось хоть разок только лизнуть этот спаси-
тельный кусочек! Я не знаю, кто он и откуда взялся,
этот наш неожиданный спаситель. Было как-то не до
разбирательств. Уже потом, когда все немного успо-
коились, я подумала, что это мог быть доктор из нашей
детской поликлиники, а может, и сам Ангел-Хранитель.
Бабушка Даниловна говорила, что у каждого человека
есть свой Ангел-Хранитель и в трудную минуту он появится
и поможет. Самое удивительное — я его со-
всем не помню. И даже когда он ушел, я не могла
вспомнить, какой он, как выглядел. Зато Зойка потом
ругала меня за то, что я привела домой чужого дядьку,
что он мог затащить нас с Эриком в какой-нибудь
подвал, убить, сложить наши куски в мою кошелку для
снега, отнести домой, сварить и съесть или сварить из
нас студень и продавать его на рынке. А теперь вот
он знает, где мы живем, и может сделать это в любое
время, когда захочет. Он знает, что мы живем одни,
без взрослых. Слухи такие ходили в городе. Представив
себе картинку, как нас режут на куски, складывают в
сумку и варят, я содрогнулась от ужаса и стала совсем
ватной и не могла пошевелить ни руками, ни ногами.
Да я и сама видела трупик маленького ребенка с вы-
резанными частями тела, ко гда ходила за Хлебом. Я даже
тогда заболела. У меня было что-то вроде горячки. Я не
знаю, что это такое — так сказала бабушка Даниловна.
Но бабушка Даниловна уже умерла. И там, на пустын-
ной улице рядом с умирающим Эриком такая мысль ко
мне не пришла, и я почти счастливая появилась дома
без сумки и без снега, но зато с еще живым Эриком
и добрым дядечкой Ангелом-Хранителем. Да, я совсем
не помню его. Помню только, что он был…
Когда Эрик пришел в себя, он еле ворочал языком.
Из бессвязного рассказа мы поняли, что, когда он шел
из булочной, кто-то подкараулил его, избил, стал рвать
на нем пальто и оторвал почти все пуговицы, выдернул
из рукавов пальто резинку с варежками, где были
карточки, забрал их и Хлеб и сбежал. Наверное, его
кто-то выследил еще в магазине и точно знал, где Эрик
спрятал Хлеб и карточки. Эрик рассказывал и плакал.
Он боялся возвращаться домой весь избитый, без Хлеба и
карточек, где умирала больная голодная бабушка,
он не принесет ей спасительный кусочек Хлеба. Он и
сам остался голодным. Но нам нечем было его накор-
мить. Мы могли только напоить его кипятком. Потом
я нашла у мамы коробку с разными пуговицами, и
Зойка пришила их к пальто Эрика, где они были вы-
рваны тем, кто отнял у него Хлеб и карточки. А тогда
потеря карточек — это верная смерть, если нет ника-
кой подкормки. Мне было очень жаль Эрика, но я
ничем не могла ему помочь, ведь от жуткого голода я
сама ела нитки. Голод — это очень страшно. Я до сих
пор помню, как пахнет голод вместе с прокопченной
дымом комнатой; морозом и инеем по углам, гарью и
копотью от коптилки, дымом от буржуйки; запахом
нечистого тела и одежды… Воды от снега едва-едва
хватало для питья, и ни о каком мытье и стирке не-
чего было и думать, и о мытье пола тоже. Много ли
снега могла я приносить домой… Когда его расто-
пишь — получается две-три кружки. Это был перво-
бытный образ жизни. И Эрик был одним из участни-
ков этой мучительной жизни. Нас таких в городе было,
наверное, очень много, иначе не было бы столько по-
койников на улицах города. Не тащились бы вереницы
санок и фанеры с мертвецами.
Эрик плакал. Мы с Зойкой успокаивали его, как мог-
ли. Мы даже хотели оставить его у нас переночевать.
Но потом решили, что вдруг домой придет с работы
тетя Вера и, не найдя Эрика, будет сходить с ума вме-
сте с больной бабушкой. К вечеру я пошла проводить
Эрика до его парадной. Да и надо было все же набрать
хоть немного снега. Ведь это была моя обязанность.
Зойка так решила, кто и чем будет заниматься…
Мы дошли до подъезда. Эрик жил не то на четвер-
том, не то на пятом этаже. Я побоялась идти с нимдальше,
что не поднимусь до его квартиры. Я ему
только сказал, что если ему трудно будет идти по лест-
нице, чтобы он поднимался на четвереньках. Ведь я и
сама совсем недавно, увидев обезображенное тельце
ребеночка, уползала от этого ужаса именно на четве-
реньках, так как меня совсем не держали ноги… Так
что я могла сказать тогда Эрику? Больше я его никог-
да не видела. Когда мы вернулись из эвакуации, иногда
заходили к тете Вере. Но Эрика там не было. Спросить
про него я стеснялась и боялась расстроить тетю Веру,
если Эрик погиб в блокаду. Может, именно тогда он
так и не добрался до своей квартиры. А может, после
войны он с другими мальчишками играл в других со-
седних дворах. Очень хочется на это надеяться…